Приземлился какъ-то подлѣ деревеньки нашей исполинскій цеппелинъ, видомъ своимъ зѣло удъ срамной напоминающій, чрево коего сей же часъ разверзлось и явились изъ него престранные господа, ликомъ черные да манерами фривольные. Маланья къ нимъ шасть: Вы, молъ, чьихъ будете?! А сей аспидъ ея какъ плетью електрической огрѣетъ, Маланья какъ заголоситъ и давай стрекача въ кусты. Бабы всѣ въ разсыпную, но Алексашка-приказчикъ дрынъ изъ плетня вынулъ и на нихъ попёръ! Такъ тѣ на него гуртомъ насели и въ цеппелинъ свой уволокли и токмо на третій-то день назадъ воротился Алексашка-то нашъ, да не узнать его: волосья елеемъ какимъ смазаны да назадъ зачесаны, смердитъ фіалками, что дѣвки глаза закатываютъ, бородищи какъ не бывало, замѣсто нея усики, какъ у таракана. Рубаха красная, заморская, съ вензелями да монокля золоченая на цѣпочкѣ.читать дальшеА портки-то, батюшки-свѣты, срамота! Всѣ въ облипочку, цвѣту леопердова, а съ тыльной стороны - прорѣзь, какъ у матросовъ для клозету, да токмо не одна, а двѣ. И говоритъ нашъ Алексашка тонюсенькимъ такимъ голоскомъ да по иноземному: Бонъ суаръ, говоритъ, бонъ аппетитъ, говоритъ, плезиръ! Что вы, говоритъ, вылупились, какъ баранъ на новыя ворота, жабьё провинціальное... Гдѣ у васъ тутъ, говоритъ, бакалейная лавка, зѣло алчу круассановъ спросонья! Да ещё, говоритъ, сей же часъ къ маркитанту Лукѣ Батонову меня сведите, надобно мнѣ ридикюль пріобрѣсти, въ ономъ сезонѣ насущный, а безъ него-то не комильфо!
Недолго опосля онаго Алексашка въ деревнѣ прожилъ. Дѣвки къ нему такъ и льнутъ: мужчина статный, ухоженный, фіалками, опять же, за версту смердитъ, не то, что наши мужики - сѣномъ да навозомъ. А оный - ни въ какую. Словно хворь какая нашла. Знай только, нацѣпитъ кацавейку новую или поясъ золоченый да предъ зеркаломъ вышагиваетъ. Такъ его и прозвали - Алексашка Златостанъ. Подался оный опосля въ Петербургъ да на службу въ государевы самокатчики поступилъ. Служитъ исправно, по городамъ и вѣсямъ колеситъ, да нѣтъ-нѣтъ и заѣдетъ въ деревеньку-то родную. Возьметъ у Маланьи Егоровны-то настойку самой ажной ядрености, на медвѣжьемъ пометѣ которая, и въ полѣ уйдетъ, то самое, гдѣ цеппелинъ злополучный въ видѣ уда срамного приземлился.
И пьетъ Алексашка люто, и рыдаетъ, и стога порушаетъ, и по землѣ съ воемъ катается да кусты съ корнемъ рвётъ, да всё въ дали предзакатныя кому-то кулакомъ грозитъ, да благимъ матомъ кричитъ, а послѣ снова пьётъ. Всё мавровъ клянетъ заморскихъ, которые съ нимъ непотребство учинили. Дѣвокъ-то окрестъ завсегда много, и перси при нихъ и сѣдалище, что орѣхъ, а всё хоть бы что, а какой сударь мимо пройдетъ, такъ у Алексашки сразу томленіе въ груди дѣлается да въ порткахъ дымъ коромысломъ. "Не могу такъ болѣе жить", - вопіетъ Алексашка да грозитъ кулачищемъ. И безмолвна предзакатная даль. И колышутся травы. И стрекочетъ сверчокъ. И колокольчикъ у быка деревенскаго, коего съ выпасу дѣдъ Евтюхъ гонитъ: тренькъ-тренькъ, тренькъ-тренькъ, и дѣвки за банею вдалекѣ хохочутъ. И закричитъ на болотѣ птица. И рыба въ рѣкѣ плеснётъ. И падаетъ Алексащка на траву и спитъ до утра безъ просыпу. А поутру ни свѣтъ ни заря уѣзжаетъ въ городъ ни съ кѣмъ не попрощавшись. Вотъ что оные мавры-аспиды съ человѣкомъ дѣлаютъ!
(c)Дореволюцiонный Совѣтчикъ